Неточные совпадения
Начали сечь Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу, и говорят, будто бы
в глазах его
показались слезы.
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе
показался Аленке.
В это же время выбежала
в дверь старая бригадирова экономка и
начала Аленку усовещивать.
Соображения эти
показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же
начали попрекать друг друга
в смутьянстве и подстрекательстве.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице.
В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно
начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото
показалось досадным.
Через пять минут братья сошлись
в столовой. Хотя Левину и
казалось, что не хочется есть, и он сел за обед, только чтобы не обидеть Кузьму, но когда
начал есть, то обед
показался ему чрезвычайно вкусен. Сергей Иванович улыбаясь глядел на него.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув
в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так
показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя
в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и
начала говорить, сама не зная, что скажет.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже
начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей
казалось, что те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла
в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть
в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
Анна даже и не взглянула на него; но опять Дарье Александровне
показалось, что
в коляске неудобно
начинать этот длинный разговор, и потому она сократила свою мысль.
Более всех других родов ему нравился французский грациозный и эффектный, и
в таком роде он
начал писать портрет Анны
в итальянском костюме, и портрет этот
казался ему и всем, кто его видел, очень удачным.
Итак, я
начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление.
В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно
кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и
начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее,
казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь,
в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять
в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара,
начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие
в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..
Последние слова понравились Манилову, но
в толк самого дела он все-таки никак не вник и вместо ответа принялся насасывать свой чубук так сильно, что тот
начал наконец хрипеть, как фагот.
Казалось, как будто он хотел вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел, и больше ничего.
Еще не успеешь открыть рта, как они уже готовы спорить и,
кажется, никогда не согласятся на то, что явно противуположно их образу мыслей, что никогда не назовут глупого умным и что
в особенности не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что
в характере их окажется мягкость, что они согласятся именно на то, что отвергали, глупое назовут умным и пойдут потом поплясывать как нельзя лучше под чужую дудку, — словом,
начнут гладью, а кончат гадью.
Казалось, гость был для нее
в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей,
начиная с хвоста и до морды.
Дождь, однако же,
казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась
в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку. Чичиков уже
начинал сильно беспокоиться, не видя так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.
Уже два листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить
в них: стихи мне
казались превосходными; но с третьей линейки концы их
начинали загибаться кверху все больше и больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится.
Как передать мои страдания
в то время, когда бабушка
начала читать вслух мое стихотворение и когда, не разбирая, она останавливалась на середине стиха, чтобы с улыбкой, которая тогда мне
казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не так, как мне хотелось, и когда, по слабости зрения, не дочтя до конца, она передала бумагу папа и попросила его прочесть ей все сначала?
Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам
начинал говорить, пальцы приходили
в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали
в разные стороны. По их движениям, мне
кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Когда все было готово, он величественно опустился
в свое кресло и голосом, который,
казалось, выходил из какой-то глубины,
начал диктовать следующее: «Von al-len Lei-den-schaf-ten die grau-samste ist…
Мы довольно долго стояли друг против друга и, не говоря ни слова, внимательно всматривались; потом, пододвинувшись поближе,
кажется, хотели поцеловаться, но, посмотрев еще
в глаза друг другу, почему-то раздумали. Когда платья всех сестер его прошумели мимо нас, чтобы чем-нибудь
начать разговор, я спросил, не тесно ли им было
в карете.
Жиды
начали опять говорить между собою на своем непонятном языке. Тарас поглядывал на каждого из них. Что-то,
казалось, сильно потрясло его: на грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя надежды — надежды той, которая посещает иногда человека
в последнем градусе отчаяния; старое сердце его
начало сильно биться, как будто у юноши.
— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует,
кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический — для всех возможных следователей — сперва
начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить, или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его
в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли?
— Вы,
кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня… форменно… о моем знакомстве с этой… убитой? —
начал было опять Раскольников, — «ну зачем я вставил
кажется? — промелькнуло
в нем как молния. — Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил это
кажется?» — мелькнула
в нем тотчас же другая мысль как молния.
— Извините, если я помешал, —
начал Павел Петрович, не глядя на нее, — мне хотелось только попросить вас… сегодня,
кажется,
в город посылают… велите купить для меня зеленого чаю.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я
в толк не возьму.
Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать
в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам
начинаю думать, что она точно спета.
— Благодарствуйте, что сдержали слово, —
начала она, — погостите у меня: здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо играет на фортепьяно. Вам, мсьё Базаров, это все равно; но вы, мсьё Кирсанов,
кажется, любите музыку; кроме сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает
в карты играть: вот и все наше общество. А теперь сядем.
— Да, тяжелое время, — согласился Самгин.
В номере у себя он прилег на диван, закурил и снова
начал обдумывать Марину. Чувствовал он себя очень странно;
казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред собой так четко, как будто она сидела
в кресле у стола.
Самгин пробовал передать это впечатление Варваре, но она стала совершенно глуха к его речам, и
казалось, что она живет
в трепетной радости птенца, который, обрастая перьями, чувствует, что и он тоже скоро
начнет летать.
Но вот из-за кулис, под яростный грохот и вой оркестра, выскочило десятка три искусно раздетых девиц,
в такт задорной музыки они
начали выбрасывать из ворохов кружев и разноцветных лент голые ноги; каждая из них была похожа на огромный махровый цветок, ноги их трепетали, как пестики
в лепестках, девицы носились по сцене с такой быстротой, что,
казалось, у всех одно и то же ярко накрашенное, соблазнительно улыбающееся лицо и что их гоняет по сцене бешеный ветер.
С утра равномерно
начали стрелять пушки. Удары
казались еще более мощными, точно
в мерзлую землю вгоняли чугунной бабой с копра огромную сваю…
Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить
в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом
показалось, что этот человек сокрушен не тем, что стрелял, а тем, что не убил, и тут Самгин подумал, что
в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя
в опасности, он строго, деловито
начал успокаивать его.
Лицо Попова налилось бурой кровью, глаза выкатились,
казалось, что он усиленно старается не задремать, но волосатые пальцы нервозно барабанили по коленям, голова вращалась так быстро, точно он искал кого-то
в толпе и боялся не заметить. На тестя он посматривал сердито, явно не одобряя его болтовни, и Самгин ждал, что вот сейчас этот неприятный человек
начнет возражать тестю и затрещит бесконечный, бесплодный, юмористически неуместный на этом параде красивых женщин диалог двух русских, которые все знают.
Клим
начал говорить о Москве
в тон дяде Хрисанфу: с Поклонной горы она
кажется хаотической грудой цветистого мусора, сметенного со всей России, но золотые главы многочисленных церквей ее красноречиво говорят, что это не мусор, а ценнейшая руда.
Несколько секунд Клим не понимал видимого. Ему
показалось, что голубое пятно неба, вздрогнув, толкнуло стену и, увеличиваясь над нею,
начало давить, опрокидывать ее. Жерди серой деревянной клетки,
в которую было заключено огромное здание, закачались, медленно и как бы неохотно наклоняясь
в сторону Клима, обнажая стену, увлекая ее за собою; был слышен скрип, треск и глухая, частая дробь кирпича, падавшего на стремянки.
Самгин вздрогнул, ему
показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный
в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир на земле и
в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и
начал записывать свои мысли.
Когда она
начала есть, Клим подумал, что он впервые видит человека, который умеет есть так изящно, с таким наслаждением, и ему
показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а до этой минуты
в зале было тихо.
— Вас очень многое интересует, —
начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне
кажется, что
в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно,
в печати заявлял о подготовленности к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
Да, с ней было легко, просто. А вообще жизнь снова
начала тревожить неожиданностями.
В Киеве убили Столыпина.
В квартире Дронова разгорелись чрезвычайно ожесточенные прения на тему — кто убил: охрана? или террористы партии эсеров? Ожесточенность спора удивила Самгина: он не слышал
в ней радости, которую обычно возбуждали акты террора, и ему
казалось, что все спорящие недовольны, даже огорчены казнью министра.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь
в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской войны, но помогал и,
кажется, буду помогать людям, которые ее
начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
Климу
показалось, что у веселого студента подгибаются ноги; он поддержал его под локоть, а Маракуев, резким движением руки сорвав повязку с лица,
начал отирать ею лоб, виски, щеку, тыкать
в глаза себе.
Он снова
начал играть, но так своеобразно, что Клим взглянул на него с недоумением. Играл он
в замедленном темпе, подчеркивая то одну, то другую ноту аккорда и, подняв левую руку с вытянутым указательным пальцем, прислушивался, как она постепенно тает.
Казалось, что он ломал и разрывал музыку, отыскивая что-то глубоко скрытое
в мелодии, знакомой Климу.
Клим
начал смотреть на Нехаеву как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала
в сторону от действительности и жила
в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими.
В этой девушке было что-то напряженное до отчаяния, минутами
казалось, что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала
в нем эмоции мужчины.
«Да, я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит
в меня. У сердца, вот здесь,
начинает будто кипеть и биться… Тут я чувствую что-то лишнее, чего,
кажется, не было… Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело».
Тогда все люди
казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей. Бабушкина старческая красота, то есть красота ее характера, склада ума, старых цельных нравов, доброты и проч.,
начала бледнеть. Кое-где мелькнет
в глаза неразумное упорство, кое-где эгоизм; феодальные замашки ее
казались ему животным тиранством, и
в минуты уныния он не хотел даже извинить ее ни веком, ни воспитанием.
— Говори, — приставала она и
начала шарить
в карманах у себя, потом
в шкатулке. — Какие такие ключи:
кажется, у меня все! Марфенька, поди сюда: какие ключи изволила увезти с собой Вера Васильевна?
Леонтий впадал
в пристрастие к греческой и латинской грамоте и бывал иногда сух,
казался педантичен, и это не из хвастовства, а потому, что она была ему мила, она была одеждой, сосудом, облекавшим милую, дорогую изученную им и приветливо открывавшуюся ему старую жизнь, давшую
начало настоящей и грядущей жизни.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть,
в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно
кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда
начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься
в практических случаях?
— Нет, это — не мечта. Он был у меня сегодня и объяснил подробнее. Акции эти давно
в ходу и еще будут пущены
в ход, но,
кажется, где-то уж
начали попадаться. Конечно, я
в стороне, но «ведь, однако же, вы тогда изволили дать это письмецо-с», — вот что мне сказал Стебельков.
Но тогда,
в то утро, я хоть и
начинал уже мучиться, но мне все-таки
казалось, что это вздор: «Э, тут и без меня „нагорело и накипело“, — повторял я по временам, — э, ничего, пройдет!